Цена У скитальцев и бродяг есть особые знаки, которыми они помечают деревья, ворота и двери, давая знать своим, что за люди живут в домах и на фермах, мимо которых они проходят в своих скитаниях. Думаю, сходные знаки оставляют и кошки. Как еще объяснить, почему у нашей двери весь год напролет объявляются кошки – голодные, блохастые и брошенные? Мы их берем к себе. Избавляемся от блох и клещей, кормим, возим к ветеринару. Мы платим за их прививки и – величайшее из оскорблений, – кастрируем или стерилизуем. А они остаются у нас – на несколько месяцев или на год, или навсегда. Большинство появляется летом. Мы живем далеко за городом, как раз на таком расстоянии, на какое городские жители отвозят животных, чтобы «выпустить их на волю». Больше восьми кошек за раз у нас как будто не бывает, но и редко когда меньше трех. В настоящий момент кошачья популяция в моем доме такова: Гермиона и Стручок, соответственно полосатая и черная, сумасшедшие сестрички, которые живут в моем чердачном кабинете и с остальными не общаются; голубоглазая и длинношерстая белая Снежинка, которая несколько лет жила дикой в лесу, пока не променяла свободу на мягкие диваны и кровати; и последняя, но самая большая – Пушистик, пестрая подушкообразная дочка Снежинки, длинношерстая, рыже‑черная с белым, которую я однажды обнаружил в гараже совсем крохой, придушенной и едва живой (ее головка попала в старую сетку для бадминтона), и которая удивила нас всех тем, что не умерла, а, напротив, выросла в самую добродушную кошку, какую я когда‑либо встречал. И наконец, есть еще черный кот. У которого нет другого имени, кроме как Черный Кот, и который появился почти месяц назад. Поначалу мы не поняли, что он намерен у нас поселиться: для бездомного он выглядел слишком сытым, а для брошенного – слишком взрослым и бодрым. Он походил на небольшую пантеру и двигался, как пятнышко темноты. Однажды утром я обнаружил, что он слоняется по нашей ветхой веранде: навскидку, лет восемь‑девять, самец, желто‑зеленые глаза, очень дружелюбный, совершенно невозмутимый. Я решил, что он с какой‑нибудь фермы по соседству или приехал с дачниками. Я на несколько недель уезжал заканчивать книгу, а когда вернулся, он все еще был у нас на веранде: жил в старой кошачьей корзинке, которую нашли для него дети. Однако изменился он почти до неузнаваемости. Местами шерсть была вырвана клочьями и виднелись пятна серой кожи. Кончик одного уха был обкушен. Под глазом – шрам, и губа разодрана. Выглядел он худым и усталым. Мы отвезли Черного Кота к ветеринару, где нам дали антибиотики, которые мы скармливали ему каждый вечер в кошачьих консервах. Мы недоумевали, с кем же он дерется? С нашей прекрасной белой почти дикой королевой Снежинкой? С енотами? С крысохвостым клыкастым опоссумом? Каждое утро шрамы становились все хуже: то вдруг у него оказывался прокушен бок, а на следующее утро живот располосован чьими‑то когтями. От прикосновения к нему на пальцах оставалась кровь. Когда дошло до этого, я отнес его в подвал, чтобы он там оправился возле топки и штабелей коробок. Этот Черный Кот был на удивление тяжелым. Я взял его на руки и вместе с кошачьей корзинкой, лотком с наполнителем, едой и водой унес вниз. Дверь за собой я закрыл. Когда я поднялся наверх, мне пришлось смывать кровь с рук. Он оставался внизу четыре дня. Поначалу он, казалось, был слишком слаб, чтобы самому кормиться. От шрама под глазом он почти ослеп, а еще хромал, и голова у него безвольно заваливалась на сторону, а в ране на губе проступал густой желтый гной. Каждый день утром и вечером я спускался в подвал, кормил его, давал антибиотики в кошачьих консервах. Я промокал гной с самых худших ран и с ним разговаривал. У него был понос, и несмотря на то что я постоянно менял лоток, в подвале ужасно воняло. Четыре дня, которые кот пробыл в подвале, были дурными днями для моей семьи. Малышка поскользнулась в ванной, ударилась головой и едва не утонула. Я узнал, что проекту, который мне очень хотелось сделать (переработать роман Хоупа Миррли «Луд в тумане» для Би‑би‑си), не суждено осуществиться, и сообразил, что у меня нет сил начинать все с нуля, пытаясь продать его другим каналам. Моя дочь уехала в летний лагерь и тут же начала слать оттуда душераздирающие письма и открытки – по пять‑шесть в день, – умоляя нас забрать ее оттуда. Мой сын поссорился с лучшим другом, причем так, что они перестали разговаривать. И возвращаясь однажды вечером домой, моя жена сбила оленя, который выскочил на дорогу прямо перед машиной. Олень погиб, машина разбилась, а моя жена отделалась небольшим порезом под глазом. На четвертый день кот, спотыкаясь, нетерпеливо бродил по подвалу между стопами книг и комиксов, коробками с почтой и кассетами, рисунками, подарками и еще всякой всячиной. Он мявом попросил его выпустить, и я неохотно согласился. Он вернулся на веранду и остаток дня проспал. На следующее утро на боках у него оказались глубокие свежие шрамы, а доски веранды покрывали комья черной кошачьей шерсти. Его шерсти. В тот же день пришло письмо от дочери, где говорилось, что в лагере все же не так плохо и, кажется, она сможет выдержать несколько дней. Мой сын и его друг помирились, хотя я так и не узнал, из‑за чего началась ссора: то ли из‑за обмена карточками, то ли из‑за компьютерных игр и «Звездных войн», то ли из‑за Лучшей Девочки в Классе. Выяснилось, что зарезавший «Луда в тумане» сотрудник Би‑би‑си брал взятки (ну, «сомнительные кредиты») от независимой кинокомпании, за что был отправлен в постоянный отпуск, а из факса его преемницы я с радостью узнал, что это она некогда, перед своим уходом с Би‑би‑си предложила экранизировать «Луда в тумане» и отдать мне писать сценарий. Я подумал, не вернуть ли Черного Кота в подвал, но решил, что лучше не стоит. Вместо этого я пришел к мысли попытаться выяснить, какое животное приходит по ночам к нашему дому, и уже тогда составить план дальнейших действий: поймать в ловушку, например. На день рождения и Рождество семья дарит мне всякие технические безделушки и штуковины, дорогие игрушки, которые бередят мое воображение, но в конечном итоге редко покидают свои коробки. У меня есть устройство для обезвоживания пищи и электрический разделочный нож, печка для выпекания хлеба и – прошлогодний подарок – бинокль ночного видения. Наутро после Рождества я вставил в бинокль батарейки и ходил с ним по подвалу в темноте (у меня не хватило даже терпения дождаться ночи), выслеживая стаю воображаемых скворцов. (Инструкция предупреждала не включать свет: это повредит бинокль и, вполне возможно, ваше зрение тоже.) После я убрал бинокль назад в ящик, и он так и лежал у меня в кабинете рядом с коробкой проводов от компьютера и прочими забытыми мелочами. На случай, если существо, будь то собака, кошка, енот или кто там еще, увидев меня на веранде, решит не выходить, я отнес стул в кладовку, комнатку размером не больше стенного шкафа, которая выходит на веранду, и когда все в доме заснули, пожелал Черному Коту доброй ночи. «Этот кот, – сказала моя жена, когда он впервые объявился, – личность». Было что‑то человеческое в его огромной львиной физиономии: широкий черный нос, зеленовато‑желтые глаза, зубастая, но привлекательная пасть (где справа на нижней губе еще проступал янтарный гной). Я погладил его по голове, почесал под подбородком и пожелал удачи. Потом вошел внутрь и погасил на веранде свет. Устроившись на стуле в темноте, я держал бинокль на коленях. Стоило мне его включить, и из линз стал сочиться зеленоватый свет. Время тянулось. В темноте. Я экспериментировал с тем, как смотреть в бинокль, когда темно, учился его фокусировать, учился видеть мир в оттенках зеленого. И ужаснулся, сколько насекомых в ночном воздухе: ночь словно превратилась в кошмарный, кишащий жизнью суп. Потом опустил бинокль и уставился в бархатные черные и синие ночные тени, такие пустые, спокойные и мирные. Время шло. Я боролся со сном и ловил себя на том, что мне отчаянно не хватает кофе и сигарет. И то, и другое я бросил как вредные наркоманские привычки, и то, и другое не дало бы мне сомкнуть глаз. Но не успел я провалиться в мир дремы и снов, как меня вырвал из него кошачий вопль в саду. Неловко поднеся инфракрасный бинокль к глазам, я испытал разочарование, увидев, что это всего лишь Снежинка: наша белая кошка неслась по палисаднику, точно струйка зеленовато‑белого света. Ее хвост мелькнул у рощицы слева от дома, и она исчезла. Я уже собирался снова задремать, когда мне пришло в голову поинтересоваться, а что же все‑таки так напугало Снежинку, и начал сканировать сад, выискивая гигантского енота, собаку или злобного опоссума. И действительно… что‑то приближалось по подъездной дорожке к дому. В бинокль оно было мне видно как днем. Это был Дьявол. Я никогда прежде не видел Дьявола и, хотя в прошлом о нем писал, если бы на меня насели, сознался бы, что верю в него не больше, чем в любое другое мифическое существо, будь то трагический фаустовский или эпический мильтоновский персонаж. По подъездной дорожке ко мне приближался вовсе не мильтоновский Люцифер. Это был Дьявол. Сердце забилось у меня в груди, застучало так сильно, что стало больно. Я надеялся, что он меня не увидит, что в темном доме, за стеклом я от него спрятан. Шагая по дорожке, фигура мерцала и менялась. То это было нечто темное, быкоподобное, минотаврское, а то изящное и женственное, а потом самый настоящий кот, огромный, весь в шрамах серо‑зеленый кот с перекошенной от ненависти мордой. На мою веранду ведут ступени, четыре белые деревянные ступеньки, отчаянно нуждающиеся в покраске (я‑то знал, что они белые, хотя в бинокль они, как все остальное, виделись зелеными). Перед ступеньками Дьявол остановился и выкрикнул что‑то, чего я не смог разобрать: три, может, четыре слова на скулящем, воющем языке, который, наверное, был древним и позабытым тогда, когда был юн Вавилон. И хотя я их не понял, но почувствовал, как волосы у меня на загривке встали дыбом. Мгновение спустя я уловил приглушенное стеклом, но все же слышное низкое рычание, вызов, и – ступая нетвердо, медленно – со ступеней веранды спустилась зеленовато‑черная тень. Она шла от меня. К Дьяволу. Последние дни Черный Кот двигался уже совсем не как пантера, он пошатывался и спотыкался, будто недавно спустившийся на берег матрос. А Дьявол теперь обратился в женщину. Она сказала коту что‑то ласковое и успокаивающее на языке, похожем на французский, и протянула к нему руку. Он же впился зубами в ее запястье, и тогда она скривилась и плюнула в него. Тут женщина подняла на меня взгляд, и, даже если раньше я усомнился бы, что передо мной Дьявол, теперь я был в этом уверен: в глазах женщины горел красный огонь, но в инфракрасном свете красного не различишь, только оттенки зеленого. А Дьявол увидел меня через окно. Увидел меня. Увидел меня. Дьявол извернулся, заизвивался и обратился в шакала, существо с плоской мордой, огромной головой и бычьей шеей, наполовину гиену, наполовину динго. В его шелудивой шкуре копошились черви. Он начал подниматься по ступенькам. А Черный Кот прыгнул на него, и мгновение спустя они превратились в катящийся клубок, который двигался так быстро, что я не мог за ним уследить. И все в тишине. И вдруг громкий рев – по небольшому шоссе, на которое выходит наша дорожка, прогромыхал запоздалый грузовик, его сияющие фары дальнего света вспыхнули в моем бинокле двумя зелеными солнцами. Опустив бинокль, я увидел одну только темноту, приглушенные желтые передние фары и красные огни задних, когда грузовик исчез, направляясь невесть куда. Когда я снова поднял бинокль, смотреть было не на что. Только на ступенях Черный Кот всматривался в воздух. Я поднял бинокль чуть выше и увидел, как что‑то – стервятник, наверное, или орел – улетает прочь. Несколько секунд спустя оно исчезло за деревьями. Выйдя на веранду, я взял на руки Черного Кота, погладил его, стал говорить ему добрые, успокаивающие слова. Когда я только подошел, он жалобно мяукнул, но некоторое время спустя заснул у меня на коленях, а тогда я положил его в кошачью корзинку и сам пошел спать. На следующее утро на моих футболке и джинсах оказалась запекшаяся кровь. Это было неделю назад. Нечто, прилетающее к моему дому, появляется не каждую ночь. Но в большинство ночей приходит: мы узнаем об этом по ранам кота, по боли, которую я читаю в этих львиных глазах. У него отказала передняя левая лапа, правый глаз закрылся навсегда. Я спрашиваю себя, что мы такого сделали, чем заслужили Черного Кота. Я спрашиваю себя, кто его послал. А еще эгоистично, испуганно спрашиваю себя, насколько еще его хватит.
